Главная >> Генрих Густавович Нейгауз

Густав Вильгельмович


 Транскрипции


 Блуменфельды,
 Шимановский

Генрих Густавович


 Записи

Станислав Генрихович


 Записи


 Автобиография

 Статьи

 Воспоминания

Генрих Станиславович


 Записи
Международный музыкальный фестиваль памяти Станислава Нейгауза
• Программа фестиваля • Афиша фестиваля • Оргкомитет • Информация для прессы • Видеозаписи • Пресса • Фотогалерея

Нейгауз Генрих Густавович

Конечно, нельзя думать, что у Нейгауза были сплошные «черные полосы». Ранее я упомянул о его возлюбленной в Италии. Вернувшись оттуда, дед решил жениться на своей двоюродной сестре, Аде Нейгауз (1887-1972), жившей тогда в Калькаре. Сейчас в моем распоряжении нет документов, точно утверждающих, были они помолвлены или обручены. Опубликовано только письмо родителям от 01.02. 1914, отрывок из которого я цитирую с любезного разрешения Е. Р. Рихтер: «… Ясно, что если я за границей не найду заработка, благодаря которому смогу хорошо устроиться, я, вероятно, приеду в Елисаветград, с тем, чтобы работать так же, как Таля. (Годовский, впрочем, мне всячески это отсоветовал.) Но это я рассматривал бы в любом случае не иначе, как временную, промежуточную остановку – и мы вместе с Адой [Нейгауз] твердо решили не жениться, покуда мне пришлось бы оставаться в Елисаветграде, даже в том случае, если бы я там зарабатывал золотые горы (такова нынешняя любовь!)…». До конца жизни он сохранил с Адой дружеские и родственные отношения. Перечитывая его письма, видно, насколько близка была деду его двоюродная сестра (последнее письмо датировано 1963 годом). Многочисленные друзья иногда спрашивают меня, почему дед не покинул Россию раз и навсегда. Кто-то склонен видеть в нем чуть ли не ура-патриота, советская власть сдуру усмотрела в нем немецкого шпиона. Да не было, кажется, и никакого патриотизма. Он хотел эмигрировать. В доказательство приведу его письмо к родителям из Флоренции (13 мая 1909): «…Ведь pied a terre [пристанище] где-то надо иметь, а лучше тут, чем в России, в которой фактически не могу жить. Если бы я вернулся во Флоренцию около октября дать пару [концертов], сыграть еще раз в Лицее и в других кругах подобного рода, если бы я, кроме этого, поддерживал, как полагается, знакомства, — я уверен, что мне удалось бы создать себе вполне приличное существование. А через несколько лет может перетянул бы и Вас. Подумайте об этом!» Тогда в России и не подозревали о реальности будущего «железного занавеса»…

Здесь я хотел бы рассказать и о некоторых пианистических принципах, которыми он делился с родителями, а позже с учениками. Говоря об игре своего приятеля-пианиста, дед пишет родителям: «… для него непонятен мой способ овладения техникой (namlich von Grund aus [основательно, капитально]): прежде всего солидный и уверенный, глубокий и красивый удар каждого пальца на каждую клавишу, то есть антитеза мазни… Ничего стального, in Marmor gemeisselt [высеченного в мраморе], то, что я сейчас приобретаю…» (Берлин, 6 ноября 1907). «Руки, конечно, как деревянные, так что играю помаленьку и недостаточно, лишь бы только было ровно и, насколько возможно, хорошо звучало. Должен снова вернуть себе мою технику, мой красивый тон и мое Vollkommenheir [совершенство], которые навещают меня лишь минутами… У меня феноменальные технические трудности, собственно какой-то физиологический недостаток, жесткость мышц, негибкость руки и т.д.» (Берлин, 7 апреля 1910). О своем профессоре Барте: «…Alles was sie sagen ist sehr vertnunftig [все, что вы говорите, очень разумно], сказал он несколько раз. У него, конечно, несколько иной метод. При его методе и техника и тон никогда не будут такими красивыми и прекрасными, как бывало у меня, когда я до конца добивался поставить на своем – но может это и практичней…» (Берлин, 17 апреля 1910). Обратим внимание: главное для Нейгауза – красивый удар, красивый «тон» (сейчас мы сказали бы «звук»), и красивая (или «прекрасная») техника. Уже тогда он очаровывал слушателей своим звуком. (Его ученики рассказывали мне, что любой рояль звучал даже тогда, когда дед прикасался к нему не пальцами, а карандашом. И ведь говорили они об этом без капли преувеличения! Да и техникой («аппаратом», «пальцами», тем, что мы называем «пианистической кухней») он владел, оказывается, не хуже. «Ты не можешь судить об игре твоего деда, потому что никогда не слышал его живьем», - убеждали меня и Наумовы, и Е. Малинин, и В. Деревянко, и Е. Рихтер.) «…Я прежде был уже на столь правильном пути и порой (в отношении количества работы) шло сказочно («Дон Жуан» - без всякого труда получился!!!…» (Калькар, 22 мая 1908). Но годом позже: «У меня, к сожалению, слишком умная голова для того, чтобы быть пианистом, и слишком плохие пальцы» (Мануйловка, 10 сентября 1908). Иными словами, дед отдавал себе отчет в том, каким талантом наградил его Бог, но, одновременно, был и сверхтребователен к себе (да и к другим музыкантам). Наверное, именно эта сверхтребовательность к своим ученикам и обусловила такое явление русского пианизма, как «школа Нейгауза». Позже, находясь в свердловской ссылке, в беседе с Тепловым и Вицинским он вспоминал: «…Мне показалось, что у меня иссякло всякое композиторское дарование, я стал плохо играть, мучился… И вылилось это в то, что я в конце концов поставил себя в положение маленького ученика. Целыми часами я мог играть простые пятипальцевые упражнения. Я почувствовал, что у меня что-то неладно: и во время Годовского, и после него… Мне казалось тогда, что все качество – в идеальной ровности, в «пианолизме», чего я и добивался… Пианизм должен приобретаться органически, с самого начала. А у меня в детстве работа шла совершенно неправильно, были глупые занятия техникой, про которых я чувствовал себя идиотом. А когда я увидел пример такого огромного пианиста, как Годовский… произошло возвращение к технике, но на другом уровне. … Я занялся такой работой, когда у меня было уже остаточно виртуозных данных, чтобы концертировать. …Я себе выдумывал такие трудности: начинал звукоизвлечение с отдельных нот, потом брал три ноты, пять нот, затем гаммы, арпеджио, трели, двойные ноты и так далее. Все методично проигрывал. И тут дело было не только в технике. Тут была мозговая работа… И это мне оказало большую пользу. … Я например, брал этюды Черни и играл их подряд, играл не быстро, в среднем темпе, лишь бы была идеальная ровность. … Я нарочно сам себе ставил какие-то преграды. За каждой простой вещью я видел знак вопроса, какой-то икс. Я все брал под сомнение, и это мне дало очень много. Все мои последующие достижения основаны на полученном тогда познании своего тела и рояля. Главное было для меня – ровность». Видимо, дед был все-таки своего рода «самоучкой». Годовского он окончательно не признал своим учителем, о Барте говорил одновременно с уважением и иронией, также не считая себя его учеником. Наверное, именно пытливость его ума, некоторая, унаследованная от матери, легкость игры, феноменальная память, постоянное стремление к совершенству, громадная эрудиция и обеспечили деду успех в когорте столь нелюбимых им пианистов. (Говорят, как раз с его легкой руки слово «пианист» в музыкальной среде начало приобретать негативный оттенок, в противоположность определению «музыкант»)… И еще одна черта, которую невозможно не упомянуть. Это – нейгаузовская эмоциональность. Даже в 1944 году он признавался: «Когда я играю дома, я могу вести себя немного неприлично, иногда слишком волнуюсь, могу даже поплакать… В том же интервью он сказал, что не может играть на эстраде «Двойника» Шуберта, Вторую балладу Шопена. «Не могу играть, слишком волнуют». И это говорил человек, в семнадцатилетнем возрасте выучивший за шесть дней Сонату ор. 106 Бетховена!

После своего знаменитого дипломного концерта (о котором писал Д. Рабинович) Нейгауз некоторое время жил в Петербурге, на квартире своего дяди Ф. М. Блуменфельда. Затем, в 1916 году его пригласили преподавать в Тифлис. С октября 1916 года он впервые, по его словам, «совершенно «официально», начал работать в будущей Тбилисской консерватории, называвшейся тогда Музыкальным училищем Тифлисского отделения Императорского Русского музыкального общества. Неизвестно, как воспринял Нейгауз известие о красном перевороте 1917 года (и реагировал ли он тогда на политику вообще), но тогда дед вернулся в Елисаветград. Там его уже ждала невеста, дочь помещика Милица Бородкина (впоследствии его вторая жена). Но тут произошло непредвиденное обстоятельство. В относительно спокойный (до поры, до времени), удерживающийся белой армией Елисаветград, приехала ученица Ф. М. Блуменфельда, Зинаида Николаевна Еремеева. Вот отрывки из ее воспоминаний: «Мы приехали в Елисаветград летом 1917 года. … На главной улице, которая называлась Дворцовой, было кафе, откуда доносилась музыка. По Дворцовой гуляли юнкера со своими барышнями. … Я увидела программу концерта, который давал Генрих Нейгауз. В программе были Шопен, Бах и Шуман. … Я пошла купить себе билет в концерт, но билетов не оказалось. Я расспросила подруг о Нейгаузе и узнала, что его родители имеют тут свою музыкальную школу и живут постоянно в Елисаветграде, у них свой домик с садом. (Этот дом, вообще-то, по законам цивилизованных стран – наш. И в частности, мой. Ну, да не судиться же с абсолютно чуждым мне городом, даже если он сменил коммунистическую вывеску на какую-либо другую. Я даже не знаю, к какому государству он ныне принадлежит. Говорят, при коммунизме в нем построили в урановые рудники. Или рядом. Спасибо, хоть Музей Нейгаузов там учредили. Тоже при советской власти, кстати… Г. Н.-мл). Весь музыкальный Елисаветград у них учится, они считаются лучшими преподавателями в городе, и у них полно учеников. … Генрих – профессор Тифлисской консерватории, бывает здесь наездами и имеет большой успех как музыкант и пианист. …

Через три дня он должен был давать концерт, и одна моя подруга уступила мне свой билет. Зал был переполнен. Стояла жара, и он играл не во фраке, а весь в белом – белой рубашке и белых брюках. Я была уже искушена исполнением Рахманинова, Гофмана, Сливинского и начала слушать с большим предубеждением, но после первого же аккорда поняла, что этот пианист, не уступающий, а во многом и превышающий все, до сих пор мною слышанное. После концерта я была как во сне. Его певучий звук, его темперамент, общее целое – покорили меня. Я вернулась домой вне себя от счастья, что этотчеловек живет себе в Елисаветграде и такое вытворяет. Про себя я решила, никому в этом не признаваясь, что попрошу его заниматься со мной и приобщусь к его высокому искусству. (Да уж… Сравнивать деда с Рахманиновым трудно. Если не невозможно. И, тем не менее, несколько позже критик всея критики Л. Сабанеев скажет о деде К. Н. Игумнову: «Вы слышали пианиста листовского масштаба». Трудно поверить, но факт… Г. Н.-мл). Из дальнейших воспоминаний Зинаиды Николаевны видно, что деду она понравилась не столько как пианистка, сколько как женщина. Что, конечно, наверняка было обидно. Особенно такой гордой, независимой женщине. Надо отдать ей должное, она сумела перешагнуть через традиционное для почти каждого музыканта самолюбие и тщеславие. И в результате стала его первой официальной женой. Матерью двух его сыновей: Адриана и Станислава. Моей бабушкой (хотя помню я ее плохо). Далее она вспоминает: «Осенью Нейгауз уехал в Тифлис, И я продолжала занятия с его сестрой, тоже прекрасной пианисткой. Начались беспорядки. За год в Зиновьевске (так был переименован Елисаветград) было одиннадцать переворотов. … Летом 1918 года приехал из Тифлиса Нейгауз. Уроки возобновились. Но жизнь стала тревожной – власть менялась каждую неделю. Зиновьевск стоял близко от угловой станции Знаменка, и все банды – Махно, Зеленый, Маруська Никифорова, григорьевцы – заходили в город, расстреливая помещиков. Григорьевцы пробыли три дня и вырезали всех евреев, которые не успели спрятаться. Было лето, трупы было некому вывозить, и в городе стоял ужасный запах. Я никогда не видела такого зверства, и эти погромы оставили след на всю мою жизнь. Многие ученики Нейгаузов были евреи, они их прятали у себя в подвале, и их, к счастью, не нашли. Осенью Нейгауз собирался в Киев и уговорил меня ехать туда же. Он обещал, что будет давать учеников и я смогу зарабатывать.» Вот так, от белых к красным, через многочисленный банды, они и перебирались, каждый своим путем. «Это было памятное, сложное и опасное путешествие», - вспоминает дед в своей автобиографии. Зинаида Николаевна рассказывает более конкретно: «Выезжала я при белых в начале 1919 года, зимой. У меня были знакомые среди военных, и они удобно устроили меня в поезде. Я не знала, выедет ли в Киев Нейгауз, так как не слишком верила его обещаниям. В Дарнице я вышла на перрон погулять и вдруг увидела его. Он прислонился к столбу и спал стоя …. Он рассказал, что всю ночь простоял в теплушке и не спал. Я попросила его подождать и, вернувшись, в свое комфортабельное купе, поговорила со своими спутниками. Они тотчас согласились помочь этому большому музыканту и, забрав все его вещи, привели его к нам…» Интересно отметить, что ни дед, ни З. Н. Пастернак не преувеличивают и не преуменьшают «заслуг» как красных, так и белых бандитов. Видимо, они друг друга стоили… И все же, музыкантам лучше находиться вне политики. Конечно, я не имею в виду такие дикие явления, как Сталин или Гитлер (желающие могут продолжить этот список до бесконечности). Странно, что после таких перипетий дед все еще оставался совершенно неприспособленным к реальной жизни человеком. Можно было бы понять его, живи он в таких тепличных условиях, как мы… «Генрих Густавович всегда, например, утверждал, что предел его ловкости – умение застегнуть английскую булавку. Когда в Гражданскую войну Генриху Густавовичу пришлось однажды поставить самовар, то он насыпал уголь туда, куда наливают воду, а воду налил в трубу. Своей хозяйственной деятельностью он вызывал восстание вещей».* Кстати, отец отличался от деда именно каким-то «внутренним распорядком». Нельзя сказать, что в его комнате царил порядок, но он всегда знал, где и что лежит. Мне же иногда приходится перерыть стопку дисков, книг и нот, чтобы найти в лучшем случае фотографию. Может, хоть этой чертой характера я похож на деда. Что отнюдь не утешает…

Итак, с 1919 по 1922 годы дед наряду с такими музыкантами как Ф. М. Блуменфельд и Б. Л. Яворский, преподавал в Киеве. Иногда он жаловался на «бездарность» своих учеников, которые, тем не менее, его искренне любили. Именно в то время в киевской консерватории возросли таланты таких замечательных музыкантов, как В. Разумовская и Т. Д. Гутман. Я редко слушал Гутмана (сам не знаю, почему). Но всегда восхищался его мастерством. Особенно запомнилась в его исполнении Восемнадцатая соната Бетховена. Тогда, в юности, я не очень любил эту сонату (точнее, совсем не любил), а Теодор Давыдович буквально «заставил» меня влюбиться в это произведение. Согласитесь, в нашем ремесле это – главная, основная составляющая! Заставить полюбить не свою интерпретацию (для достижения этой сомнительной цели существуют сотни приемов), а само, ранее тобой нелюбимое сочинение – самая трудная задача для музыканта. Т. Гутман справлялся с этой задачей замечательно. Наверное, в таких деталях и состоит суть всей педагогики Нейгауза. (Часто, принимая в артистической поздравления, он отвечал: «Вам понравился не я, а Бетховен (Бах, Шопен етс.)! И в этой фразе, по словам его учеников, не было ничего наигранного.) Там же, в Киеве дед познакомился с молодым В. Горовицем, учившимся в классе Ф. М. Блуменфельда. В. Ф. Асмус вспоминает: «Горовиц, как музыкальное явление, как пианист, как личность, интересовал Генриха Густавовича чрезвычайно. Его восхищал совершенный пианизм Горовица, его «демоническая» техника, темперамент, острота ритмического рисунка и образной выразительности. Но вместе с тем Генриха Густавовича пугали и отталкивали в Горовице черточки пошлости и пустоты не только в суждениях, не касавшихся музыки, но порой и в суждениях, прямо с нею связанных. … По вечерам над лесом пылал, как огромный красный фонарь, Марс, находившийся в тот год в великом противостоянии. Мы выходили в сумерки любоваться им на болотистый лужок перед дачей. Увлекшись наблюдениями в первый вечер приезда Горовица, мы опоздали к ужину. Зинаида Николаевна пошла разыскивать нас и, увидев наши белеющие фигуры на лугу, крикнула издалека. Горовиц, нарядный, одетый в белоснежный летний костюм, сшитый из какой-то очень элегантной материи, помчался к Зинаиде Николаевне прямо через весь луг. Но под травой была болотная вода, и от сильных прыжков Горовица эта вода забрызгала ему всю спину и брюки. Зинаиде Николаевне пришлось переодеть его к ужину. В один из этих дней мы все вместе обедали у Нейгаузов. Нас поражала «наполненность» Горовица музыкой. Буквально через каждые несколько минут он вспоминал что-то, выскакивал из-за стола, подбегал к роялю и проигрывал пришедшее на память место. После ужина он сыграл свою Фантазию на темы из «Кармен», только что им написанную. … Генриха Густавовича удивлял «эстрадный» подход Горовица к выбору вещей для концертной программы. Горовиц составлял программы своих концертов, всегда учитывая при этом «законы утомляемости» публики и ее вкусы. Программы были, скорее, короткие. Зато Горовиц охотно и много играл на бис, обычно вещи, знакомые публике и любимые ею, технически блестящие, эффектные. Неутомленная короткой программой, аудитория слушала эти бисы с восторгом. И было чем восторгаться! Но этот постоянный учет вкусов аудитории внушал Горовицу порой сомнительные – в художественном смысле – эксперименты.» Я ни за что не буду играть на концерте, - говорил Горовиц, - большую вещь, если она заканчивается piano или, еще хуже, pianissimo. Для публики надо играть большие вещи только с громким окончанием.» Генрих Густавович понимал «профессиональное» происхождение этого принципа, но осуждал его как художник. С этой же точки зрения он осуждал «спортсменские» задачи, которые Горовиц часто ставил перед собой, разучивая вещь. «Я хочу, - говорил Горовиц, - сыграть этот этюд в одну минуточку…».** (Я не понимаю, почему людей так раздражает подобное поведение молодого Горовица. Ведь ему было всего 16-17 лет! Эту книгу, возможно, будут читать и профессиональные исполнители. Ну, скажите, обладай мы хоть сотой долей его пианистических качеств, разве в таком возрасте мы мыслили бы иначе?!)

По словам биографов, Горовиц был влюблен в Зинаиду Николаевну. Сама она этот факт не упоминает, ну, да любовь, как и влюбленность – понятия растяжимые. Хотя некоторые отрывки из ее воспоминаний дают достаточно яркую картину их киевской жизни. Например: «Мы подружились с ним (Горовицем, Г. Н.-мл.) и постоянно бывали друг у друга. У Владимира Горовица была сестра Гиня, талантливая пианистка. Жилось и нам и им трудно, и мы с ней решили устроить концерт Нейгауза и Горовица на двух роялях. Она печатала билеты, а я … ходила с ведром и кистью по городу и расклеивала афиши. Успех был бешеный. Народу прило так много, что не попавшие в зал слушали, стоя на улице. По неопытности мы с Гиней считали, что после концерта можем получить деньги. Но в кассе сидел фининспектор. Он заявил, что наложил арест на выручку и не даст ни копейки. Оказалось, что налоги за концерт полагалось вносить заранее. (?!! – Г. Н.-мл.) С унылым видом мы побрели домой без денег. На другой день мы отправились к начальнику финансовой инспекции. Мы были прощены на первый раз, и все обошлось благополучно.» (Отец недолюбливал Горовица (точнее, его записи). Возможно, он неоднократно слышал от Зинаиды Николаевны устные рассказы об этом гениальном пианисте, но мне по этому поводу никогда ничего не говорил. Скупо, метко и язвительно отзывался об исполнении Горовицем Шопена. Интерпретацию позднего Скрябина считал «красивой игрушкой». Буквально не выносил фантазию «Кармен» (хотя чаще смеялся, чем ругался). И, тем не менее… иногда привозил из-за границы именно его пластинки. Однажды я привез ему запись второй Сонаты Рахманинова. Отец неожиданно сказал: «Да, знаю, уже слушал. Горовиц ее играет лучше, чем она написана!». Как-то ему очень понравилась горовицевская запись «Крейслерианы» и Вариаций f-moll из третьей Сонаты. Хороший урок для всех нас: если чем-то музыкант тебе не близок, не надо ставить на нем крест…)

О работе деда З. Н. Пастернак рассказывает: «Сам он сидел за роялем всегда мало – техника у него была стихийного порядка, и все зависело от его внутреннего состояния. Приходя из консерватории, он усаживал меня за один рояль, сам садился за другой, и мы играли в унисон этюды Шопена. Это давало мне больше любых уроков. Глядя на его руки, я усваивала больше, чем могла бы получить из объяснений. Поражало, как умело и умно он распоряжался своей неудачной маленькой рукой». Меня, например, поражает сам метод занятий в унисон. Ладно бы, еще этюды, но в юности дед со своей сестрой играли As-dur’ный полонез Шопена. Тоже в унисон, на двух роялях. В Варшаве и других городах. На концертах. Это кажется совсем абсурдным. Но… музыкантов судят по результатам. Следовательно, нам подобный метод осуждать не приходится. Равно, как и следовать оному…

Продолжение…



* Зинаида Пастернак. Воспоминания. Классика-XX1. Москва. 2004. Стр. 24 – 29, 36-37, 43.

** Генрих Нейгауз. Воспоминания, письма, материалы. Составитель Е. Р. Рихтер, Москва, 1992


Г. Нейгауз-мл.
kompiuterio derinimas remontas
Custom sapphire parts, synthetic sapphire windows
©   2006-2024 Генрих Станиславович Нейгауз

  Разработка и поддержка сайта«WEBAPP»