| Главная >> Генрих Густавович Нейгауз |
|
|
|
|
|
|
Нейгауз Генрих Густавович
А в этой главе придется коснуться моего деда, самого знаменитого из Нейгаузов. Почему «придется»? Почему многие мои друзья (да и недруги!) часто упрекают меня в некоторой «невнимательности» к его личности? Я не люблю отвечать на этот вопрос. Но здесь – отвечу. Надеюсь, в последний раз. Дело в том, что мне действительно кажется нескромным писать о Генрихе Густавовиче. Столько уже о деде написано, сказано, сделано теле- и радиопередач, столько вполне порядочных и талантливых людей построили на его имени свою карьеру, что мне, с моей постоянной тягой к аутсайдерству и эпатажу, иногда просто тошно становится встревать в этот хорошо налаженный хор восхвалений и песнопений. Постоянно чувствуешь какую-то ущербность, нет-нет, да и напомнят тебе твои «доброжелатели», дескать, недаром тебе «дают площадки» или печатают твои статьи, не будь ты внуком Нейгауза, никто бы тебя и не вспомнил, мало ли сегодня богословов, а уж тем более пианистов, журналистов, музыковедов и т.д. Мало этим болванам того, что мы («дети великих») сами мучаемся от сего тяжкого бремени. Нет, надо добить… Ну, а нам – приходится отбиваться, чтобы не быть втоптанными в грязь. К сожалению, не имею морального права приводить в пример имена своих «товарищей по несчастью» (или – cчастью?). Мне было бы, что рассказать… Но недавно мой московский друг привез сюда книгу Л. Н. Наумова «Под знаком Нейгауза». Помимо своих личных мнений и впечатлений, Лев Николаевич достаточно подробно пересказывает то, что уже, казалось бы, известно из книг деда, воспоминаний о Софроницком, М. Юдиной и других. Я-то, забившись в свою нишу, думал: раз я помню эти книги наизусть, значит, и все остальные помнят. Оказывается – ничего подобного. Если такая литература сейчас и выпускается в России, то очень маленьким тиражом, в крайне плохом оформлении, отвратительной редакции и стоит гораздо дороже, чем при коммунизме. Может быть, именно поэтому книга Л. Наумова так интересна и актуальна именно в наши дни. Кстати, есть и еще одна причина. Сегодня некоторые известные музыканты во всеуслышание заявляют: «Нет никакой пресловутой школы Нейгауза! Нет, и не было!». И это утверждение подчеркивает не только бывший ученик Е. Малинина и В. Горностаевой, всемирно известный Иво Погорелич, не только выдающийся музыкант современности, Григорий Соколов, но и более мелкие сошки, точнее – откровенные бездарности, пытающиеся создать себе имя на сплетнях и столь модном сегодня отрицании «всего и вся». (Кстати, в своей книге Л. Н. Наумов называет Погорелича и ему подобных «Иванами, не помнящими родства». Неплохая характеристика…) Ну, и еще одна причина. Как-то замечательный израильский музыковед Виктор Лихт посетовал на то, что ни в одном нейгаузовском сайте не приведена даже биография деда. Постараюсь восполнить этот пробел здесь. Итак, Генрих Густавович Нейгауз родился 12 апреля 1888 года в Елисаветграде. (Своим днем рождения он начал гордиться, когда Гагарин вылетел на околоземную орбиту. А сын Софроницкого, А.В. Софроницкий рассказывал, как переживал его отец, когда Землю облетал облетали и Гагарин и Герман Титов*. Счастливые люди. Наивные. Если б они знали, как цинично будут относиться к советской космонавтике их потомки… А как мой отец интересовался таким вопросом, как жизнь на других планетах! Причем, совершенно серьезно. Нам бы, грешным, эти заботы.) Музыкой дед начал заниматься, разумеется, под руководством прадеда. Хорошего в этом было мало. Скорее, больше плохого. По крайней мере, в воспоминаниях дед «спихивает» свои неудачи на собственного отца. (Напомню, что дед вообще недолюбливал пианизм, как таковой. Особенно в конце жизни. Своему ученику, зятю В.В. Софроницкого, Игорю Никоновичу он как-то признался: «Странное дело, я совсем не могу в последнее время слушать пианистов! Уж лучше дирижеров – там музыка, а пианисты о музыке и не помышляют! … Все пианисты, душенька, - он немного замялся – ну, за исключением Рахманинова, - бесстыжие блудницы. (Конечно, он произнес более крепкое слово. Г. Н.) Да, да! Они только и занимаются тем, что стремятся продемонстрировать свои самые пикантные места!») Ну, это уже опубликовано. Как опубликована и его «полу-исповедь». Почему «полу»? Наверное, потому что дед хотел ее опубликовать. Видимо, некоторый «комплекс неполноценности», о котором дед пишет в своей «автопсихографии», преследовал его всю жизнь. Прадед с чисто немецкой последовательностью решил сделать из своих детей именно пианистов. Разумеется, гениальных. Ладно, счастливое (или несчастное) детство можно пропустить. Хотя, нельзя не упомянуть о первых концертах деда. В девятилетнем возрасте он сыграл выученные под руководством прадеда вальсы и Экспромт Ля-бемоль мажор Шопена, в 14 лет он уже играл (в одном концерте со знаменитым Мишей Эльманом) шопеновские прелюдии Третью балладу, и «Фантастические пьесы» Шумана. В 1903 году дед с сестрой Талей уехали в Варшаву, где взяли несколько уроков у А. Михаловского, замечательного шопениста и будущего учителя юного В. Софроницкого. В 1904 году они дали серию концертов в Дортмунде, Бонне, Кельне, Берлине. Дед играл «Бурлеску» Штрауса и 2-й концерт Шопена, его сестра – 2-й концерт Брамса и «Симфонические вариации» Франка. В тех же концертах участвовал и сам Р. Штраус, дирижировавший своими «Смерть и просветление» и «Домашней симфонией». Отзывы прессы были более чем благожелательны («если впечатление нас не обманывает, то со временем это будет очень большой музыкант», Леопольд Шмидт, «… показал себя превосходно развитые пианистические качества и тонкое музыкальное чувство», рецензии в “Neue Zeitschrift fur Music”, Die Welt am Montag”, “Allgemeine Music-Zeitung”), но наивысшей похвалой для Нейгауза стало одобрение самого Рихарда Штрауса. А 1905 году он поехал в Берлин, где брал уроки у знаменитого Леопольда Годовского. Годовскому посвящено множество интернетовских сайтов, интересных и для профессионалов и для любителей. Один из наиболее всеобъемлющих – это http://www.godowsky.com/ Впрочем, достаточно набрать в любой поисковой системе Leopold Godowsky, «кликнуть» search, и вы увидите массу ссылок на сайты, посвященные этому действительно гениальному пианисту. А также музыканту и композитору (надо ли упоминать, что «пианист» и «музыкант» часто – несовместимые понятия…) Как ни странно, в нашей семье (имею в виду отца) имя Годовского почти игнорировалось. Была одна пластинка, которую слушали редко, и с плохо скрываемой усмешкой. Видимо, отца раздражала «виртуозность ради виртуозности». Прошло почти тридцать лет, прежде чем я увлекся творчеством этого мастера. И то, только всерьез заинтересовавшись фортепианными транскрипциями эпохи рококо и барокко. Здесь хочется поблагодарить профессора Б.Б. Бородина, который прислал мне ноты этого еврейского гения. Великий маэстро отрылся мне в полной красоте своего величия. И речь идет не о его трансцендентных «сумасшедших» обработках этюдов Шопена (которые и сами по себе сыграть отнюдь нелегко, но главное – зачем?). Исполнить-то можно многое, был бы смысл… Сам Рахманинов, «пианист всея вселенной» высоко ценил талант Годовского. Но разными были и отклики его современников. Замечательно рассказывает И. Никонович об отношении В. В. Софроницкого и его коллег к творчеству Годовского: « … А в другой раз он отправился на концерт Годовского. Перед этим спросил Метнера, что он думает о Годовском. Николай Карлович нахмурился, помолчал немного, потом сухо так говорит: «Ну что же, гарантирую Вам, что в концерте не услышите ни одной фальшивой ноты!» С таким настроением и пошел на концерт. Вышел Годовский, маленький, аккуратненький, долго готовился прежде чем начать. Первой в программе стояла Соната h-moll Шопена. «И представьте себе, - удивленно говорил Владимир Владимирович, - первой же нотой было соль-диез! Зато потом действительно – ни единой фальшивой ноты во всем концерте»…** Интересно проследить, как менялось отношение деда к своему учителю. С юношеским максимализмом он то пишет своим родителям: «Мне бы хотелось, чтобы Вы с ним познакомились. Очень симпатичный, интеллигентный, любезный и интересный человек…». Или: «Годовский играл нам чудесно свои переделки старых классических произведений Рамо, Люлли и т. д. Чудесные вещи. Он абсолютно сохраняет чистоту стиля, не создает модернистичных гармоний и диссонансов, только необыкновенно обогащает стиль, употребляет превосходные пианистические эффекты и этим достигает того, что какая-нибудь невыносимая жига или куранта какого-нибудь старичка становится прекрасно звучащей пьеской…». То, десять дней спустя: «Беда! Беда! Мы в полнейшем, подавленнейшем настроении от игры Годовского. Попросту возмутительно. Такого разочарования, пожалуй, я еще никогда не испытывал. Сонату Листа сыграл, как последний ученик, без всякого смысла, чувства целого, темперамента и артистизма – даже технически не особенно, потому что октавы были совсем слабыми, к тому же медленные и порой нечеткие. Свои переделки классических вещей играл превосходно, зато 24 прелюдии Шопена – чудовищно. Ни мгновения подлинного состояния самозабвения, артистизма – сидит наученный манекен под псевдонимом артиста и бубнит. Ужасно хотел бы оставить Годониуса и перейти к Бузони, - ничего не поделаешь; нельзя. … Ведь поразительно и странно, что во время урока он, играя отрывки из Сонаты Шопена, показался нам хорошим шопенистом. А на концерте – такой скандал!..» Спустя десятилетия ему зададут вопрос: «… Вы имеете внутренние основания называть себя учеником Годовского?» И он ответит: «Нет. Но, конечно, Годовский оказал на меня колоссальное влияние… После этих двух лет был перерыв в моих занятиях с Годовским, перерыв в несколько лет, а потом я вернулся к нему, гораздо позже… Чтобы это объяснить, надо заглянуть очень глубоко. Отчасти это было связано с отказом от композиции, от импровизации, с каким-то творческим истощением… Явилась у меня черная меланхолия, самоубийственные настроения, мне казалось, что у меня внутри ничего нет…»*** Тем не менее, вплоть до начала 1908 года дед продолжает брать частные уроки у Годовского и заниматься композицией у профессора Юона. С зимы 1908 года, почти 2 года он проводит в Италии, о которой впоследствии всегда вспоминал с восхищением. Итальянская пресса не скупится на комплименты: «г. Нейгауз привел в восторг своей удивительной техникой и показал себя первоклассным артистом в интерпретации классических сочинений Баха», Nouvo Giornale. Там же дед испытал первую настоящую любовь. Наверное, некоторым читателям интересно, кто была эта любовь, но я стараюсь избегать сплетен. Достаточно напомнить, что эта женщина была на тринадцать лет старше его. Затем, после краткого пребывания на родине (он пишет: «... я должен был остаться в Елисаветграде. Это была самая ужасная зима из всех, которые я пережил до сих пор. Я был серьезно болен «черной меланхолией», у меня все из рук валилось, я ежедневно раздумывал о самоубийстве, считал себя бездарнейшим идиотом во всех отношениях...) дед возвращается в Берлин, на сей раз в Hochschule. Он поступает в класс профессора Генриха Барта (учителя прославленного Артура Рубинштейна) Они расспрашивали друг друга о прожитой жизни, но в вопросах и ответах была какая-то чересчур светская формальность. 
Вошел Вишневский и предложил их сфотографировать вдвоем. Позвали фотографа. Потом сфотографировались втроем с Вишневским. Рубинштейн ушел. – Ну, как вам понравился друг моей молодости? Я промолчал. – Удивительно способный человек был. Он ведь вам понравился? – Совершенно не понравился. Неискренний и поверхностный человек. Нейгауз рассмеялся тихо, но недолго. – Вы совершенно правы, - тихо проговорил он. – Артур даже в молодости казался мне авантюристом. Все-таки в нем есть что-то такое авантюристическое. И раньше было, и теперь осталось.»*****. Вот вам и друг... По поводу друзей не стоит обольщаться, это я как профессиональный богослов говорю…(Г.Н.-мл.) Наверное, дело не только в потере первой любви, но и в окончательном разрыве с композицией. Дед потерял то, что было ему дороже всего. (По рассказам его друзей, он никогда не хмурился так серьезно, как при почти регулярных восклицаниях Б. Пастернака: «Гарри, зачем Вы бросили писать? У Вас был бы такой верный друг – собственная музыка!») В своей автобиографии Нейгауз признается: «Так как я не приносил Юону никаких собственных произведений – вследствие принятого мною решения, о котором я намекнул в моей книжке, то он в конце концов, поставил в упор передо мной вопрос: о чем я, собственно, думаю, время проходит, я ничего не сочиняю, что же будет дальше? Тогда я ему довольно сбивчиво объяснил, что у меня, насколько я понимаю, не хватает ни таланта, ни некоторых черт характера, чтобы быть большим композитором, а средним я быть не хочу – средних и так достаточно. (Я тогда не сообразил, что заявление мое было прежде всего невежливым, так как Юон, если применять к нему «мерку» Брамса или Чайковского был средним композитором, несмотря на все его мастерство, знания, и вкус. Юон выслушал мое объяснение без всякого удовольствия, резонно назвал его малодушием и заметил, что нельзя рассуждать о том, буду ли я «большой» или «маленький», это не вопрос, надо дело делать, что «данные» у меня есть, а там видно будет и т. д. и т. п. Эти мудрые, продиктованные знанием жизни соображения все-таки на меня не подействовали… Раньше я уже уверовал в теорию, по которой выходило, что бывают весьма одаренные люди, духовный расцвет которых, однако, совпадает с годами ранней юности, а последующая жизнь является лишь постепенным – а порой и внезапным – угасанием «божественного пламени»…» В жизни каждого человека бывают и светлые и темные полосы. Но не у всех они накладываются одна на другую так одновременно и серьезно, как навалились на молодого Нейгауза. После Флоренции – Елисаветград, после любви – чувство опустошенности, после подъема вдохновения – ложное ощущение собственной никчемности. Неудивительно, что дед всерьез задумывался о самоубийстве. А ведь окружающие его близкие так и не догадывались об этой страшной депрессии, он умел и любил «ходить перед людьми», как на сцене (где это необходимо), так и в реальной жизни (где тоже желательно скрывать свои эмоции). И в памяти своих учеников, друзей, родственников, поклонников и поклонниц остался искрометным, блистающим юмором и эрудицией собеседником, а ведь именно этот имидж раз и навсегда запечатлелся в их трогательных воспоминаниях! Только самые близкие из них могли хоть приблизительно догадаться, что творится в душе их кумира… 
Наступил 1910 год. Дед – снова в Берлине, в том самом Берлине, который он так ненавидел («Берлин – обычная провинциальная казарма», «город, проникнутый отвратительным духом прусского чванства и «солдатского сапога»), и который так люблю я. (Разница – почти в столетие…) На сей раз в классе профессора Барта. Нейгаузу неожиданно предлагают место помощника дирижера Штутгардской оперы. Казалось бы, сбылась его мечта! Казалось бы, вот, сейчас, порвав с композицией, он наконец-то вступит на свой путь! Не тут-то было. «Я списался с родителями, но они ответили, что, потратив столько времени на рояль, нельзя бросать его. И я отказался… Отец мой вообще считал, что не может быть человека выше пианиста. И в какой-то мере он сумел внушить это мне, а то, вероятно, я пошел бы по другой линии…» И здесь – разочарование. Он продолжает писать бодрые письма родителям, а в его душе – сплошной излом, он чувствует (ложно чувствует!), что пианист из него – плохой. (Вообще-то, мне кажется, что основная проблема всех Нейгаузов (включая автора этих строк) не только в постоянно заниженной самооценке, но и в слепом повиновении эмоциям. Хотя с философией были хорошо знакомы все.) Окончив Hochschule, и проведя несколько месяцев в России, в 1912 году дед поступает в Meisterschule при Венской Академии Музыки. Снова – уроки с Годовским, но отношения на данный момент – почти на равных. Л. Годовский уже не столько учитель, он, скорее, старший друг Г. Нейгауза. Весной 1914 года, казалось бы, сбывается мечта деда. Он наконец становится свободным художником, получив при этом высшую награду, das grossen Staatpreis. А затем… в августе 1914 года разражается Первая Мировая война. Российское правительство и другие госучреждения не признают дипломы каких бы то ни было академий вражеских государств. Казалось бы, нет выхода, пуля в лоб. Нет, весной 1915 года Нейгауз экстерном сдает все экзамены в Петроградской консерватории и получает диплом уже «российского» свободного художника. Вот как описывает это событие один из старейших музыкальных критиков, Д. Рабинович: «Это случилось в один из ранних летних дней 1915 года. По Петроградской консерватории прошел слух, что в Малом зале будет играть дипломную программу какой-то неизвестный, но замечательный и совсем особенный пианист, кажется, племянник Ф. Блуменфельда. Естественно, консерваторская молодежь хлынула в Малый зал. Играл Нейгауз. Мы и вправду почти ничего не знали о нем, – разве лишь, что он учился в венской Meisterschule, возвратился в Россию за несколько недель до начала войны, а Петроградскую консерваторию оканчивал экстерном или, как тогда выражались, «от себя». Сейчас уже трудно вспомнить, из каких произведений состояла его программа; еще труднее рассказать, как Нейгауз тогда играл. Но на всю жизнь осталось ощущение бурной пламенности его исполнения и такой же бурной реакции, которую эта игра вызвала у слушателей – словно по чинно академичному залу пронесся внезапно налетевший шквал. И еще запомнились слова одного, гораздо более взрослого, чем мы тогдашние, серьезного музыканта: «Какое поразительное и умное вдохновение!»****** * «Воспоминания о Софроницком», 1982, стр. 44-45 ** Там же, стр. 224-225 *** Две беседы с Б. М. Тепловым и А. В. Вицинским, Свелдовск, 1944 **** Г. Г. Нейгауз. Размышления, воспоминания, дневники, избранные статьи, письма к родителям, издание второе, исправленное и дополненное, 1983, стр.26 ***** Генрих Нейгауз. Воспоминания, письма, материалы. 1992. Составитель Е. Р. Рихтер ****** Давид Рабинович. Портреты пианистов, Издательство «Советский композитор», стр. 36-37. Г. Нейгауз-мл. |
 |  |
|
и продолжает занятия композицией у профессора П. Юона. Барт , «основательный», чисто немецкий музыкант – полная противоположность романтическому виртуозу Годовскому. Иногда он упрекает Нейгауза в том, что тот все еще пребывает «в русской шкуре», подразумевая некоторую небрежность в технически сложных фрагментах. Впоследствии – все чаще хвалит. «…за «Крейслериану» и особенно за Четвертое скерцо Шопена и Тридцать вторую (ор. 111) сонату Бетховена он меня крепко похвалил»