Нейгауз Генрих Станиславович

Генрих Станиславович Нейгауз — прежде всего личность. Личность глубокая и многогранно одарённая. Пианист, организатор музыкального центра “Neuhaus”, литератор, богослов,— он представляет собой своеобразное явление современной культуры. Подчеркну: именно культуры, потому, что его деятельность никак не вписывается в строгие рамки отдельных профессий.

Всё, за что берётся Нейгауз, несёт в себе отсвет его незаурядной индивидуальности и отличается пронзительной искренностью. Его замечательные статьи, посвящены ли они богословским проблемам, истории своего рода или живущим и ушедшим друзьям, полностью лишены авторского тщеславия, стремления «подать себя» в выгодном свете. Они написаны с «последней простотой» покаянной исповеди, не скрывающей под маской профессионального литератора свою неподдельную любовь, восхищение или гнев и презрение. Эти же качества — предельная откровенность и подлинность — отличают Нейгауза-исполнителя.

Нейгауз-пианист находится в сложнейшей ситуации. Noblessse oblige… Невольные сравнения с искусством великих предков (Генрих Густавович, Станислав Генрихович Нейгаузы!) ложатся на него тяжёлым грузом ответственности. Но, будучи продолжателем династии замечательных музыкантов, Генрих Станиславович идёт своим путём.

Этот путь требует бескомпромиссности и упорства. Публика, привычно реагируя на фамилию Нейгауз, неизменно требует от артиста традиционного репертуара — Шопена, Листа, Скрябина. А Генриха Станиславовича в огромном массиве фортепианной литературы притягивают, прежде всего, несправедливо забытые, малоизвестные и неизведанные области. Центром его концертных программ становятся такие редко исполняемые пианистами произведения, как сонаты К.-Ф.-Э. Баха, «Семь слов Спасителя на кресте» Гайдна, неоконченная Соната fis moll и Adagio Шуберта, пьесы позднего Листа, хоралы Брамса-Бузони, многочисленные обработки барочной музыки.

Следует отметить, что значительную часть репертуара пианиста составляют именно транскрипции старых и новых авторов — от Алькана до Микиты. Здесь искусство Нейгауза, несомненно, находится в русле важнейшей тенденции современного исполнительства, которую можно обозначить, как «ренессанс» некогда презираемого транскрипторского творчества. Но и транскрипции, и оригинальные сочинения, появляющиеся на его афишах, отличает то, что среди них полностью отсутствуют опусы, рассчитанные на внешний эффект. Пианиста совершенно не привлекают «пышные фасады», за которыми может скрываться пустота. Показной импозантности он предпочитает скромность и строгость выражения, столбовой дороге виртуозничества — «тесный путь» аскетического служения.

Сфера одностороннего фортепианного техницизма органически чужда Нейгаузу. Ему не свойственна столь любимая аудиторией покоряющая «атлетическая виртуозность», он не склонен поражать слушателей ослепительным блеском «пиротехнических» пассажей и акробатических трюков. Его сила в другом — в сосредоточенной напряжённости интонирования, в особом проповедническом тоне исполнения, в магии медленных темпов.

Если, согласно расхожему афоризму, «глаза — это зеркало души», то «зеркалом души» пианиста является звук. Звук Нейгауза — искренний, содержательный и глубокий, сохраняющий свою объёмность даже в самом интимном pianissimo. Для него не характерна самодовлеющая чувственная прелесть. Это — «умный» звук. В нём заключены строгость и смирение, подлинность и непредсказуемость каждого мгновения, переживаемого музыкантом — в данный момент, здесь и сейчас.

«Поэзия — езда в незнаемое»,— сказал поэт. Игра Нейгауза наполнена поэзией. Поэзией поиска истины. Форма произведения, выстраиваемая пианистом, предстаёт не в завершённой статуарной законченности, как привычная демонстрация холодного профессионального расчёта, закреплённого многократными и успешными повторениями, а как единственный, уникальный, нередко мучительный, несовершенный, сопряжённый с «сопротивлением материала», сложный и опасный процесс совместного с публикой постижения художественной правды.

Подобно тому, как в протестантской традиции не существует принципиального противопоставления духовенства мирянам, на концертах Нейгауза также словно бы исчезает грань между исполнителем и аудиторией. Искусство «преподносимое» становится искусством «обиходным», принадлежащим каждому, находящемуся в зале, и утверждающим их равенство перед высшими духовными ценностями.

Именно в таком «пасторском» служении Генрих Станиславович продолжает дело своих славных предков. И, может быть, лучшей наградой исполнителю была реплика, подслушанная мною после концерта Нейгауза в московском Музее Скрябина. Две интеллигентные пожилые женщины, которые, конечно же, бывали на клавирабендах деда и отца с просветлёнными лицами обменивались своими впечатлениями о концерте внука. И одна из них с доброй улыбкой сказала: «Ну, вот и вспомнили!».