Станислав Генрихович Нейгауз :: Тайна великого артиста

Как часто мы, музыканты и любители музыки нескольких поколений, слышавшие игру В.В. Софроницкого, думаем о нем, вспоминаем его концерты, слушаем его записи и, мне кажется, все больше начинаем понимать, что мы потеряли со смертью этого великого артиста. Особенно остро мы ощущаем его уход, потому что не видно на артистистическом горизонте личности, напоминающей Софроницкого. Конечно, каждый великий артист неповторим и нельзя ждать появления второго Софроницкого, но нам теперь становится ясно, что на Софроницком кончилось целое направление в исполнительском искусстве. Это искусство давало столько радости и, не постесняюсь сказать, счастья слушателям, что невольно охватывает чувство жалости, что это не повторится, что этого не знает молодежь, а если знает, то понаслышке, да по очень несовершенным записям. Правда, некоторые записи с концертов (например, Скрябин, Шуберт — Лист) могут дать какое-то представление о настоящем Софроницком, но очень бледное по сравнению с оригиналом. Но не надо сетовать, жизнь идет вперед и мы являемся современниками таких исполнителей, как Рихтер, Гизекинг, Гилельс, Микеланджели, Ойстрах, Стерн, Караян и др., которые так высоко подняли мировой исполнительский стандарт, что нам только тянуться да тянуться, а раз есть куда идти, значит все в порядке.

Возвращаясь к Софроницкому, хочется определить, чем же собственно так действовало его искусство на слушателей, ведь на его концерты и стар и млад, и женский и мужской пол, и ученый, и художник, и солдат … Это очень трудно сделать, так как все слова могут показаться недостаточными. Поэтому постараюсь передать те ощущения, которые я испытывал на его концертах. Уже за несколько дней до концерта возникало ощущение какого-то волнения и радостного беспокойства,и когда ловил себя на этом, вспоминал: «А, концерт Софроницкого». Шел на концерт, как на первое свидание, в предвкушении чего-то совершенно неизведанного, таинственного и прекрасного, короче говоря, чуда. И предчувствие не обманывало. Выходил Софроницкий, красивый, молодой, и с достоинством подходил к роялю и начиналось волшебство. С первой же нотой все представления об исполняемом произведении переворачивались, все было не так, как ты думал, не так, как тебя учили, сюрпризы, один другого прекраснее, подстерегали на каждом шагу, не давая перевести дыхания, изощреннейший ритм держал в постоянном напряжении, тончайшие смены света и тени заставляли напрягать слух до предела и все это с какой-то необыкновенной легкостью и естественностью, без всякого старания, без насилия над собой или над инструментом. Он был слишком горд, чтобы унизиться до работы на эстраде, он просто играл, а еще точнее, фантазировал за роялем. Никаких «ослепительных» пассажей, громоподобных fortissimo или других дешевых эффектов. Все было красиво — и внешне — красив сам, красивая посадка, красивые движения, свобода и естественность, — и внутренне — красивые мысли, тончайшие движения его богатейшей души выражались в удивительных по красоте и богатству звучаниях. Как он любил и знал рояль! Казалось, он играет всегда на каком-то своем, ключ от которого находится только у него, и он один умеет этим ключом превратить механический ящик в волшебную шкатулку, наполненную массой поэтичнейших фантазий, сказок, поэм и экспромтов. Он мог выразить на рояле все, поэтому, видимо, так редко играл с оркестром или в ансамблях. Софроницкий не был, подобно Гизекингу, живописцем, хотя обладал богатейшей звуковой палитрой, его исполнение я бы назвал черно-белым (но никогда не серым), вероятно, по той причине, что его взгляд всегда был обращен внутрь себя, его внимание было приковано к внутренней, духовной жизни человека, а не к внешней красоте мира. Даже в произведениях Шопена, где пейзаж так тонко и неразделимо связан с человеком, он умел этот пейзаж поставить на второй план, даже у Дебюсси он подчеркивал настроение, душевное состояние, а не красочность. Видимо, поэтому ему так близко было творчество Скрябина, целиком обращенное внутрь человека. Я не знаю другого пианиста, наделенного столь тонким чувством гармонии. Она была едва ли не главным действующим лицом в его искусстве. Но самым поразительным было то, что на всем его искусстве лежал полукров тайны, нельзя было понять, как он это делает. Слушателей не покидало ощущение, что это вот так только сегодня, единственный раз, завтра все будет по-другому и это чудо никогда больше не повторится, завтра все будет совсем по-другому.

Вероятно, так вот завораживал своими импровизациями Шопен. Это присутствие тайны, ясно доведенной до каждого слушателя большим мастером, и дает мне право назвать Софроницкого великим артистом. Ведь всякое великое искусство есть тайна, чудо, которое нельзя анализировать, исследовать, понять рассудком. Слушатели уходили после концерта Софроницкого утомленными — так он заставлял сопереживать и помолодевшие — так он умел заставить нас поверить, что мир прекрасен, полон тревожных тайн и чудес. За это мы останемся ему всегда бесконечно благодарны. А поучиться мы можем у него той «непрактичности» и щедрости, заставлявшей его вкладывать в каждый концерт кусок своей жизни.